Правила жизни Тома Йорка.
Я знаю, что я ебнутый параноидальный невротик. И я построил на этом карьеру — ура, черт возьми.
Когда я родился, мой левый глаз был полностью парализован. Мое веко было намертво закрыто, и в тот момент все решили, что так я и проживу всю свою жизнь. А потом какой-то адский специалист решил, что можно попробовать разработать мне мышцу. Так что с того момента, как я появился на свет, и до шести лет я перенес пять крупных операций. Причем последнюю они здорово просрали — так, что я чуть не ослеп. Тогда мне выдали эту повязку, которую я проносил около года, и сказали: «Ну, знаешь, глазик просто стал ленивым, пока мы с ним возились». Но я знал, что это чушь, ведь они просто чуть не просрали мой глаз.
Странно, что многие считают меня чем-то таким же назойливым, как геморрой.
Мне не нравится то, как я себя веду. Вернее, будет точнее сказать, что я не одобряю своего поведения. И я не одобряю тот язык, которым я говорю — он бессмыслен. А еще у меня есть несчастливое умение отвращать от себя людей до того, как встретиться с ними.
У меня всегда возникало страшное чувство вины за каждое чувство сексуального характера, которое я испытывал. Так что всю свою жизнь я чувствовал что-то вроде угрызений совести, когда начинал за кем-то ухаживать. А в школе девочки казались мне такими прекрасными, что я просто до смерти их боялся. Так что я просто много мастурбировал. Это был мой способ расквитаться со своими страхами.
Жалким быть очень легко. Быть счастливым — сложнее и круче.
Мне надо что-то сделать с тем выражением, которое красуется на моем лице. Хотя выражения своих лиц люди получают еще при рождении — как мой отец, который родился с лицом, которое все хотели набить.
Меня раздражает то, насколько сладкий у меня голос. Это до усрачки нескромно. А еще меня раздражает то, насколько благовоспитанно он может звучать в тех случаях, когда я пою о чем-то глубоко наркотическом и кислотном по своей природе.
Если бы я жрал тяжелые наркотики, думаю, это привело бы к тому, что я звучал бы как Брайан Адамс.
Нет ничего более скучного, чем звезда рок-н-ролла, которая в деле уже более десяти лет, и которая ожидает внимания везде, где появляется, и которая нажирается до беспамятства, и которая давно уже стала несносным ублюдком, рыхлым и бездарным мудаком с раздутым эго.
Альтернативный рок должен быть побит палками до смерти и оставлен на мосту в качестве предостережения прохожим.
Коммерческий успех — это ништяк. О большем я боюсь даже просить. А все остальное — дерьмо.
Моя самая большая претензия к корпоративному миру — это та омерзительная лояльность, которую ты должен испытывать к вещи, которая, по сути, является вирусом. Ведь корпорация множится и погибает, так же, как и любой другой вирус, а ты просто используешь ее лучший момент для своих мелких никчемных интересов.
Я бы хотел научиться использовать музыку как орудие против массмедиа, исповедующих идеи той части политиков, которые лояльны к существующему политическому раскладу и миру корпоративных интересов.
Разница между мной и Боно заключается в том, что он всегда счастлив польстить кому-то, чтобы получить то, что ему нужно в данный момент. В этом деле он мастер, но у меня так не получалось никогда. Есть люди, которым я бы лучше дал в лицо, чем пожал бы руку, и от таких людей я стараюсь держаться как можно дальше. Уровень лжи и лести, который нужно поддерживать внутри себя при встрече с ними, я просто не могу осилить. Наверное, это позор, и я чувствую, что мне нужно что-то в себе менять, но я просто так не могу. Поэтому я восхищаюсь Боно. Он всегда умел зайти в дерьмо и выйти из него, источая запах роз.
У тебя не будет настоящих друзей, пока ты не научишься искренне любить всех. В этом случае я в жопе, да?
Наверное, на свете есть такие люди, которых вы можете обидеть тем, что ничего не делаете.
Умение убить человека не следует путать с желанием убить человека.
Я не боюсь, что компьютеры захватят мир.
Что беспокоит меня относительно компьютерной эры, так это тот факт, что теперь люди могут узнать о тебе все. Это невероятное вторжение в частную жизнь. Любой человек может следить за тобой, и — независимо от того, где ты сейчас находишься, — тебя можно вычислить, если ты засунул в банкомат свою карту. Я постоянно слышу все эти странные разговоры из интернета о том, что в будущем власть будет принадлежать не тому, у кого больше ядерных боеголовок, а тому, у кого больше информации. Но, впрочем, я не боюсь компьютеров. Пока еще компьютер не может тебе противостоять и сопротивляться. Пока еще он абсолютно беззащитен, и ты всегда можешь уничтожить его. Нам просто нужно больше людей с кувалдами.
Когда я внимательно читаю о том, как развивалась история после Второй мировой, и о том, из чего складывалась политика Запада по отношению к остальному миру, я понимаю, что надежды у этого мира нет.
Мне кажется, что мы подобрались к очень опасным временам. Решив, что он у руля, Запад пытается устроиться поудобнее, но не ради процветания человечества и не ради хороших начинаний. Те, кто у руля, строго говоря, маньяки. И если мы не попытаемся как-то изменить ситуацию сейчас, эти люди отберут у нас будущее.
Вообще-то теми людьми, кто формирует будущее, должны быть политики. Но эта система настолько закрыта от людей, что люди вынуждены обращаться к другим источникам — к художникам или музыкантам. Потому что они способны дать людям определенное чувство свободы.
Мне кажется, что сегодня человек не всегда понимает язык средств массовой информации, и если ты кладешь на свою музыку слова, в которых есть какой-то понятный политический смысл, большинство людей впитает это, а некоторые даже будут отрыгивать усвоенное и кормить других.
Никто из музыкантов не может утверждать, что у него есть прямой доступ к правде. Но у музыкантов всегда есть несколько большие, чем у других людей, права на распространение своей персональной истины. Потому что у них есть то, что придает мыслям энергию. У них есть музыка.
Так сложно соединить политику и искусство.
Мне кажется, что самое главное в музыке — это чувство освобождения.
Я никогда не разделял мнение о том, что поп-музыка — это бегство от реальности. Я всегда замечал в ней мрак и тьму — даже среди величайших хитов.
У меня от удивления закипает дерьмо, когда я слышу о том, что люди умудряются трахаться под нашу музыку. Но они это делают, да. Возьмем «Параноид Андроид» (песня с альбома OK Computer 1997 года. — Esquire), например. Ко мне подошла девчонка и сказала, что они офигенно потрахались под «Параноид Андроид». А у меня вопрос — как?
Мои песни — это мои дети. Кто-то остается со мной, кого-то я должен отправить на войну.
Когда-то MTV безжалостно и бессмысленно кастрировало видео «Параноид Андроид». Они убрали с сисек все соски, а вот сцена, где чувак отрезал себе руки и ноги, почему-то не произвела на них никакого впечатления.
Эти хряки не позволили нам выступить на «Грэмми», потому что им показалось, что мы плохо скажемся на их рейтинге. А мы были так счастливы, когда это услышали.
Многие тратят уйму времени на то, чтобы быть вежливым. А я просто сру на это.
Знаете, я могу страшно нажраться и торчать в каком-нибудь клубе в понедельничную ночь, и тут ко мне подойдет какой-то чувак, который купит мне выпивку и скажет, что моя последняя песня изменила его жизнь. А это что-то значит, поверьте.
Если я когда-нибудь услышу, что люди собираются сжигать мои записи, я сам принесу им все, что у меня есть.
Мне кажется, что у меня есть ответственность — ответственность за то, чтобы забавлять тех, кто на меня смотрит.
Существует тонкая линия между тем, чтобы создать что-то по-настоящему сильное и эмоциональное, и тем, чтобы превратиться в никчемного идиота, испытывающего к себе жалость и при этом играющего рок стадионного масштаба.
Основной смысл создания музыки заключается в том, чтобы дать голос вещам, которые его никогда не имели.
Знаете, если вам скучно слушать музыку, значит, вам скучно слушать музыку. Поделать тут нечего.
Считайте меня луддитом (луддиты — английские рабочие, уничтожавшие в начале XIX века новые станки, в которых они видели угрозу своему труду и заработку. — Esquire). Мне не нужен айтюнс, мне нужны пластинки. Я все еще хочу обладать вещами физически.
Мы живем во времена глобальных изменений в мировом климате и целой кучи других фундаментальных перемен, которые так или иначе затрагивают каждого из нас. Одновременно с этим мы слушаем самое отчаянное дерьмо по радио и смотрим на ублюдочных знаменитостей, произносящих милую ублюдочную чушь. Слушая их и смотря на них, мы изо всех сил пытаемся забыть о том, что происходит вокруг нас, и, наверное, это ништяк, но что касается меня, я ни о чем забыть не могу.
Я делаю недостаточно много. У меня нет дома солнечных батарей, я нерационально использую отопление, моя тачка — не «приус» (гибридный автомобиль марки «тойота». — Esquire), я постоянно летаю гребаными самолетами — потому что такова моя работа. Работа, которую я себе выбрал, — это работа, которая просирает энергию направо и налево. И это безумие.
Тот день, когда нам больше не нужно будет садиться в машины, будет очень хорошим днем.
Мой сын всерьез увлекается дикой природой. И каждый раз, когда он рисует белого медведя, я говорю ему, что в тот день, когда он достигнет моего сегодняшнего возраста, белых медведей, скорее всего, уже не останется.
Горечь таблетки редко указывает на силу ее эффекта.
Иногда мне кажется, что вся благотворительность сводится к вытиранию крови с больничного пола, и это, конечно, позор.
Кто-то должен говорить вам правду. Но это не моя работа.
Кажется, мне нужно было родиться мертвым.
Иногда лучшее, что ты можешь сделать с гитарой, — это просто разглядывать ее.